10 января 1994 г.
Эта история произошла со мною на третий день после смерти моего друга Бориса. Борис умер в моей мастерской в ночь с 4-го на 5-ое декабря 1993 г., между 12-ю и 1-ом ночи.
Перед этими событиями, мы с моим другом Борисом, доктором геологических наук, приехавшим ко мне в гости из г.Львова, пили беспробудно месяц и десять дней. На третий день под вечер после его смерти, у меня начались слуховые галлюцинации. Сначала я стал слышать музыку, играющую в другой комнате и в коридоре. Мне показалось, что музыка исходит то ли от электропроводки, то ли от труб водяного отопления. Музыка набирала темп и усиливалась.
Сначала это были какие-то шлягеры. А потом началась музыка общества «Сознания Кришны». Дело в том, что у меня два старших сына и жена Светлана, с которой мы разведены, ушли в это общество. В свое время, в помрачении ума, я их оставил, и об этом тяжком грехе я каюсь и буду каяться всю мою оставшуюся жизнь.
К двенадцати часам ночи музыка в моей голове настолько усилилась, что мне казалось, что сейчас от грохота у меня лопнет голова. Со мною в это время ночевал мой товарищ по институту. Но он никакой музыки не слышал. Я встал и начал глотать все таблетки, которые попадались под руку. И музыка стала ослабевать и исчезла. Я уснул.
Утром, где-то перед рассветом, на меня, безмятежно спавшего ровным сном, просыпающегося, но не проснувшегося в самые мозги накатила мощная волна музыки. Ввинтился проигрыватель и я физически почувствовал на макушке головы, в мозгах, вращение величиною с двухкопеечную монету.
Вспыхнули яркие, осязаемые и видимые до мелочей картины, с усиленным в несколько раз, как по цветному телевизору, звучанием красных, синих, желтых и т.д. цветов. Такое телевизионное шоу, прославляющее с песнями и плясками «Сознание Кришны». Затем, поверх всего этого, за кадром, начался речитатив проповедей, обращенных ко мне.
Мне подумалось: «Неужели это все устроила мне моя жена? Неужели подобное воздействие на расстоянии на спящего человека возможно? Продемонстрировав силу воздействия «Сознания Кришны» и таким образом подтвердить подлинность его, убедить меня стать членом этого общества.
Затем, поющие, пляшущие наступали на меня, обступали и исчезали, бесконечно повторяя и напевая под гитару, электрогитару: речистым, речистый, чистый, нечистый, речистый, речистый.
И на фоне этого «шабаша бесовского», мужской голос, который я принял за гуру, настойчиво вбивал мне в голову какие-то тексты из Вед. (Главное, они были непонятны и темны, как и все бесовское дело). Появилась моя жена Светлана. И точно, своим голосом и интонацией, стала уговаривать меня, чтобы я пришел к ним в «Сознание Кришны».
У меня мелькнула мысль: неужели и Илья, мой старший сын, согласился с нею, со Светланой на проведение такого мероприятия по отношению ко мне? И тут же появляется Илья и тоже убеждает меня придти к ним. Всякая мысль, которая рождалась у меня в голове, тут же прочитывалась ими. Когда же я подумал: «Ну а что же Миша? Мой второй сын? Покажите мне Мишу?» У них произошла какая-то заминка. Но они хором закричали: Он любит Мишу! Он любит Мишу! Наконец, высунулся из толпы Миша, что-то пискнул и исчез.
Затем стал выступать, как я посчитал, гуру второго уровня, убеждая меня быть заодно с детьми и женой, и не должен их оставлять, и должен придти к ним в ашрам. Мужские и женские голоса кричали: «Он ничего не понимает!», «он ничего не понимает!» Видя, что я не реагирую на весь этот натиск, подавляя все и вся мощным, весомым голосом, стал выступать, т.е. гнать пургу, непонятного и темного гуру третьего уровня.
Все это разыгрывалось в каких-то небесных пространствах: ярко, красочно, мощно. Я был ровен и спокоен, наблюдая это кино. От меня требовали ответа, вернее, согласия на вступление в общество «Сознание Кришны». И я, им уступая, сказал: «Хорошо! Дайте мне ваши книги. Я сначала посмотрю их. Дело в том, что мне не нравится ваша биологическая форма и отсутствие святости!» Как художник, я вижу, какая у них из-под рук выходит духовная форма, свидетельствующая об их учении «Сознания Кришны», особенно в оформлении их книг. Это не духовная, а биологическая форма. Это кардиограмма сердца, выдающая подлинно, наглядно какого она духа.
Мое желание посмотреть книги было встречено бурными приветствиями и поздравлениями. И в это время, слева от меня ярко вспыхивает экран-картина, службы в православном храме во главе с епископом в парчовых одеждах и православный хор грянул какой-то молебен, а какой, я не знаю, и разобрать ничего не могу. И я, показывая рукой в сторону хора, говорю кришнаитам: «Я здесь!» Кришнаиты взвились, завопили, заверещали (поистине бесовское племя) и начали поносить, обзывать, угрожать и т.д. всякими словами: «предатель! Ты здесь и там! И нашим, и вашим! Мы тебя убьем!» В это же самое время, справа и снизу от меня, я реально почувствовал мрак и дыхание, и холод ада. Он клубился черными клубнями и как бы надвигался на меня. Оттуда слышались и рыкание, и хрюкание и всякие устрашающие звуки, и волны холода и сырости. Началась настоящая перепалка между православными и кришнаитами. Шум, гам и гвалт неимоверный. Какофония. (Потом, я понял, - бесовская). Я подумал: неужели за мою душу идет борьба? Мне ответили, что, да, идет война. Потому что в это же самое время, с православной стороны, мне начали говорить чистыми и ясными и спокойными голосами, чтобы я не боялся, и кто-то сказал, чтобы я повторял (в это время шло чтение молитвы) какую-то молитву, кто ее читал, и какой текст, Иисусовой молитвы – я не знаю (а когда узнал, то оказалось – она не похожа на Иисусову молитву). Слов я не разбирал и ничего не повторял. Возможно, если бы я ее знал, ее бы и повторяли.
И женский голос мне возвещает, чтобы ничего не боялся, ибо она меня защитит. И я подумал, что это, наверное, голос Богородицы. И мне сказано было, что действительно, за каждую душу идет такая война. И, затем, мужские голоса чистые, ясные и спокойные, в отличие от кришнаитских голосов, стали тоже говорить, чтобы я не боялся. Кришнаиты самой отборной руганью с матом (от которой меня корежило) и вызывало отвращение и презрение, («Вот ваша святость!»), кричали на меня. Имя, сын, мой, чистейший человек поразил меня. Вдруг, матом стал кричать на меня, что он убьет меня при встрече, обвинил в предательстве. На что я кришнаитам всем и Илье, сказал: «предатель не я, а вы. Вы предали христианский православный эргрегор. Вы предали Богом данную вам землю. Ту самую Русскую землю намоленную всеми ее преподобными и святыми. Вы отказались от защиты отцов и дедов. От креста вашей земли, который вы должны нести и которым вы спасетесь. Уверовав в бога не своей земли. Это ли не предательство?».
А в это же самое время, Борис, который три дня назад умер у меня в мастерской, серой массой (я не вижу его лица, рук, ног и т.д.) только серый силуэт ходит по мастерской челноком от ада мимо кришнаитов и до моей кровати, где я лежу. Подходит ко мне, наклоняется и сопит, и снова отходит. Я спокойно лежу, но некоторая боязнь проникает мне в сердце, когда он наклоняется. Я спрашиваю его: «Борис, ты где?» Он отвечает: «я ни с теми, и не с теми». Я говорю ему: «Хоть ты и неверующий, но ты православный по крещению, и ты должен быть с православными. Иди к ним». И он ушел. (Дело в том, что он дважды крещен.) Один раз бабка его крестила в православной церкви – другой раз – мать его крестила в католической кирхе.)
Женский голос, который я принял за Богородицу, со слезами говорил мне, что она меня любит и укроет меня от всех бед своим …. В это время кришнаиты, прогоняемые кем-то, удаляются с руганью, проклятиями и угрозами в мой адрес. Гремит в нарастающей силе православный хор. И я начинаю слышать приближающиеся, сначала тихо, потом все ближе и громче ангельские хоры. Я был спокоен, но у меня благодатно было на душе от сладкого ощущения красоты, красоты ангельских хоров. Вот, поистине, красота! На земле ничего подобного нет. Вот, теперь я знаю, что такое ангельский хор (физически, а не умозрительно). Вслушиваясь в слова, я начинаю понимать, что они поют мне обо мне. Что они меня любят. Меня поражает, что они, то, что хотят сказать, свое пение легко выражают стихами. Слог легкий пушкинский. Поют стихами, которые есть разговорная речь, говорят стихами. Я пожалел, что не знаю музыкальной грамоты. Потому что музыкальные темы, красивые и простые легко ими менялись. И их легко можно было бы запомнить и записать. Все так же, как и на земле. Только в сто раз лучше.
На этом фоне мне что-то говорят женские и мужские голоса. Но что я не помню. Два женских и три мужских. Я начинаю понимать, что со мною наверное, разговаривают кто-то из Высших небесных чинов, потому что я был для них прозрачен, как стеклышко. Читалось всякое движение моей мысли.
И тут, звонко, всепроникающе и мощно раздался громовой голос – гром. Так рокочет гром в ясном небе. Свободно, раскатисто и словно шум множества водопадов (я никогда не думал и не слышал подобного, чтобы так мог звучать голос). Мощь всепроникающая. «Иди за Мной! Вернись в храм! Вернись к детям!» И голос начал удаляться. Обращаясь с какими-то распоряжениями, к кому-то, кто должен был за ним следовать. Такой Голос может быть только у Господа Нашего Иисуса Христа. (Это я успеваю подумать мельком.) Шум водопадов я слышал на Памире, а то, что голос громовой и как шум водопадов у Господа – я узнал позже в «Духовной братии». И следом, в образовавшейся паузе, раздается громко, чисто, без всяких помех, как из сильного репродуктора, ясным, сильным, дикторским, чисто московским выговором женский голос: «Христос сказал: иди за мной!» «Христос сказал: вернись в храм!» «Христос сказал: вернись к детям!», «возвращайся к первой жене, в семью, к детям!» И я подумал: не Богоматерь ли это? (Это добавление было, видимо, реакцией на мое невольное недоумение, так как перед этими событиями, я снова с ней расписался, но не живу с ними.) Они на Солянке, а я в мастерской.
В это время, после этих слов не помню, мужской голос стал мне говорить, чтобы я не делал обмена своей мастерской своего подвала. Что мастерская надежно защищена, и никто у меня ее не отнимет. (Дело в том, что я с друзьями перед этим говорил об обмене этой мастерской на любую другую, желательно с дневным светом), потому что в этой мастерской находиться нельзя. Она загрязнена всякой нечистью, и в которой уже произошла вторая смерть от алкоголя. В 1988 году в ней, на том же диване, умер мой двоюродный брат Олег, театральный режиссер. И с тем же диагнозом: «сердечная недостаточность». Этот голос начал поздравлять меня с тем, что я сподобился чего-то хорошего, а чего не понял. Другой напористый голос начал мне говорить в быстром темпе о моем будущем. Не все было понятно, но что я запомнил – это то, что иератический иконостас – это будущее. Мне уготовано высокое призвание, что в своем конце я буду призван к самому Престолу Господню, как художник. Я буду художником номер один, во всей Европе и во всем мире. (Это говорили два разных голоса. Теперь, как я понимаю: все время шло после добрых слов одного голоса, повторение и переиначивание смысла другого голоса. Чистый дух и нечистый.) А если что-то не так я буду делать, то меня ждет Голгофа (эта и другие угрозы, как теперь я понимаю, были от лукавого, от нечистого духа).
Затем, по-моему, женский голос сказал, чтобы я съездил на могилу к матери. Что она ждет меня (у нее на могиле я не был лет 6). Об этом, чтобы я обязательно съездил в Волгоград, на могилу к матери, было сказано несколько раз подряд. «Она тебя ждет».
Затем, мне было сказано, чтобы я прогнал!? от себя из мастерской Гусейна-мусульманина, с которым я учился когда-то в институте и который в настоящее время был бездомный (ибо развелся). А дружбу вел и поддерживал отношения со своими лучшими друзьями Валерой Башениным и Никитой Медведевым и, в мастерскую никого больше не пускал.
Ну, и опять о будущем, в быстром ритме (после я понял, что это бесовский слог и манера). Что мне в помощь, как художнику, будет дан руководитель (потом действительно дан был руководитель. На мой вопрос: как тебя зовут: она ответила: «Гений»).
И еще, куча обещаний и всяческих обольщений, на которые душа моя никак не реагировала. Поэтому текст этих обещаний был еще темнее.
Я ровно лежал с закрытыми глазами. Ангельские хоры растаяли, ушли и стали появляться с разных сторон современные шлягеры с текстом «чистый – нечистый», повтор и долбежка. Вперемешку с гимнами, торжественными песнями СССР. Затем рок-н-ролл и твисты 50-х годов (то есть, весь набор, известный мне).
И, в конце концов, стала затихать.
Я окончательно проснулся, просто открыл глаза, и, в удивлении, раздумывал над всем виденным. Чувство спокойствия и благодати не покидало меня весь следующий день. Я занимался организацией похорон. Ездил в морг, дал телеграмму матери Бориса в г.Львов. Обзванивал друзей, собирал деньги на похороны и т.д. В эти дни, и особенно ночью, эти силы устраивали мне такие дикие шоу, что у меня стало складываться впечатление, что они не имеют ничего общего со святостью.
Как-то, перед ужином, я начал читать молитву «Отче Наш…» «Они», т.е. невидимые голоса, переговаривались в это время в той комнате, где умер Борис, и, почему-то, из того угла, где у меня висит подаренный когда-то мне, парчовый крест? Все это на фоне развеселой поп-рок музыки. И, вдруг, они говорят: «да он не верит в Бога!», «Он не любит Иисуса Христа!» И я с ужасом, вдруг, осознаю, что у меня в душе пусто, нет любви, нет того тепла! Я захожу в ту комнату становлюсь на колени и начинаю каяться. (Я еще уверен, что со мною говорят предстоящие Бога.) Затем я упал на пол и стал усиленно читать молитвы (две-три, которые знал). Все вокруг стихло. Молился долго. Наконец, «эти» начали говорить между собой: «Сейчас встанет, сейчас встанет». Я пытался вызвать «слезный дар», но у меня ничего не получалось. Я продолжал молиться еще с час или два. Я чувствовал чье-то присутствие, кто-то надо мною наклоняется, пытаясь заглянуть мне в глаза. Я слышал звук «фр-р-р». Как будто, кто-то пролетает надо мной. Кто-то прошел рядом со мной, лежащим; под ним прогибались полы. Я чувствовал, что грехи мои мне не прощаются, и что я погибаю. Воля оставила меня. Я поднялся и перешел в другую комнату и встал на колени перед иконой преподобного Сергия Радонежского. Каялся и молился. Молился я что-то очень долго. Наконец, меня прошибли слезы. В это время, я крем глаза, видел фигуру сидящего на стуле. Я отчетливо видел руку. Видел, как он менял положение своего тела. Видел, как вторая фигура легла на стул и заглядывала мне в глаза. Слева я чувствовал присутствие третьей фигуры. Я думал, что это присутствие нечистой силы в человеческом обличье, которые молча наблюдали за мной. Но, когда я взглядывал в те места, ничего не было. Но когда я возвращал взгляд свой на икону, – все снова были на своих местах. Приближалось утро. У меня было ощущение, что пришли за мной. Я был обесточен. И безнадежно говорил, что слаб и немощен Человек. Что я искал всю свою жизнь Истину, и только сейчас, под конец своей жизни стал приближаться к ней. Я жертвовал в жизни всем, отказывался от всех благ, считая приспособленчество самым низким делом. Всю жизнь провоевал с КГБ. Коммунистов считал олицетворением низости. Одним из первых, кто требовал визу на выезд в четырех городах, с 1961-65 гг. за границу. И, в конце концов, стоял и был участником зарождения и создания иератической живописи, в которой духовный принцип в искусстве возвращается в живопись. Материализация духовного в знаковой форме, в отличие от официального душевного искусства и бездуховного (современного мирового, техницистического) искусства, и что, Красота – есть категория Духа Святого. И, что в основании всякой сущности лежат Божественные духовные Силы. И что, только в конце жизни, через дело рук моих пришел к Богу. Поздно, конечно. Но на это есть объективные и субъективные причины.
В конце концов, изнуренный, не чувствуя прошения, я сказал: «Ну, что же? Забирайте мою душу». «Скажи, спасибо ей (Богородице?..) «Она заступилась. Благодари ее». (А кого, – не сказали.)
Среди всех хлопот по похоронам или, вернее, после них, я начинал писать, вдохновленный этими событиями и, довольно, неплохо. В течение этих шести суток я совершенно не спал и чувствовал себя физически нормально. «Они» не давали мне этой возможности, твердя: «быть, – не быть, – быть».
Появился и обещанный мне руководитель; когда я начинал писать, то прибавился еще один голос: женский. Проникновенный и искренний, пронизывающий душу и сердце. Сил в этом голосе не было. «Она» тихо шептала мне: «Толечка, Толечка, Толечка люблю тебя, люблю тебя… и т.д. Вот тут только и поймешь, что такое русалочий искус. Когда я начал писать и смешивать краски, она мне говорила: не то, не то, не то». Когда я искал форму, – то же самое. Когда я, наконец, попадал, то этот голос мне говорил: «Нормально, нормально, нормально». На мой вопрос: «Кто она?», она сказала: «гений». Потом, в конце концов, я ее прогнал. Сказав духам: пишите сами.
Так вот, про душу. Когда я сказал: «что же, забирайте мою душу». Это было время стращения и угроз. Добавлю еще, что голоса все имеют свою личностную характеристику. И возрастную, и индивидуальную, отличаются тембром и силою. Одни говорят как бы на радиоволнах, с быстрым повтором одного и того же. Другие, усиливаются за счет механического движения, тикания будильника, шум проточной воды в трубах, дождя, за счет проезжающих машин, самолетов, гудения электропроводки. Это все используется нечистыми духами воздушной среды, которые масса растворена в воздухе, для усиления своих голосов: сильных, слабых, резких, очень быстрых. Их бесчисленное множество. Об этом я свидетельствую, так как я это понял, слышал. Вся эта какофония была в эту следующую ночь обрушена на меня, устрашая и искушая меня. Множество голосов, на разные лады, твердили: «ты умрешь, ты умрешь». Блеяли животными голосами. Шамкали крокодильими челюстями: «Смерть, смерть тебе…» и т.д. Воздушные духи грозили: «мы тебя обязательно убьем…» А женский голос, который звучит не как радиоволны, а просто – как мы говорим, – сказал: «Ничего не будет!» Вокруг меня, обессиленного, разыгрывался такой развеселый шабаш, такая круговерть, – что не пересказать. (Самая настоящая бесовская пурга, как я сейчас понимаю). В этих условиях я потерял счет времени. И, в общей сложности провел шесть суток.
Мне становилось ясно, что это вовсе не то, за что я их принимаю, и за что они себя выдают.
Да, забыл сказать, что когда начались угрозы и страхования, им говорил на их угрозы (ты умрешь, смерть тебе): «На все Воля Божья». Они мне отвечали, что Бога нет! на это я расхохотался и сказал им: «Как же так? Бога нет – а вы есть?» Они сначала смутились, поутихли, а потом пуще развеселились: «Он (Бог) тебя не прощает и поэтому, ты умрешь». Я им отвечал, что они этого знать не могут, что об этом знает только один Бог, кто когда умрет.
Вообще, на протяжении всего этого времени было столько, что оно непересказуемо.
Наконец, я начал подозревать, что это вовсе не духи, а инопланетные сущности. Догадка моя укрепилась, когда в определенное время, в 9 часов вечера: прилетела эта (будем называть сущность), устраивалась в углу и начинала вызывать или просто называть минут двадцать цифры: 86, 12, 6, 726, 798… и т.д. «Остальные присутствующие» вели между собой разговоры в разных местах по всей мастерской. Наблюдая все это, я убеждался все больше, что это инопланетные сущности: «Уж больно они механистичны!»
Забыл опять, что в то время, когда я им говорил, что час смерти человека знает только один Бог, что я каюсь в маловерии, каюсь, что редко посещал храм, что все мои усилия были направлены на поиски Истины, что дело, которым я занимаюсь, утверждает и прославляет Духа Святаго, что это дело моей жизни не завершено, что эта концепция формулируется и оплотневает в деле, и что я человек, в конце концов, чистый (глубину своей греховности я понял в последующие дни), что на укрепление во мне веры не было мне никаких знамений. В конечном итоге, они измочалили меня вконец.
Этот женский голос, который говорил мне, что любит меня, теперь говорил обратное, что разлюбил меня, и что, вон у него топор лежит, и, чтобы кто-нибудь взял этот топор и срубил мне голову.
Тут, я встал, прошел мимо топора, и как был раздетый, пошел на улицу. А мне, вдогонку: «мы тебя найдем всюду». Мастерскую я оставил открытую, дверь нараспашку. Я пошел к своему приятелю. Было что-то около трех часов ночи. Приятель мой был весьма удивлен. Я ему сказал, что у меня в мастерской творится что-то неладное. Поселились какие-то инопланетные сущности. Он понимающе посмотрел на меня и налил полный стакан водки. Я ему сказал, что я не пью уже пятый день. Но он меня уговорил и налил чашку борща. Я ему сказал, что я один боюсь туда возвращаться, пойдем вместе? Но он отказался. Выпитый мною стакан водки сделал свое дело. Мне стало бесстрашно. Я вернулся в мастерскую. Шел легкий снежок и было все хорошо. Зайдя в мастерскую, я послал все собравшееся здесь общество куда подальше. И не стесняясь в выражениях, матом начал их выгонять. Они странно притихли, и весь их шабаш на этом закончился. Я лег спать.
Проснувшись, на другой день, я залез в ванну. «Эта беспардонная публика», также продолжала свои концерты. Они верещали из разных, но определенных точек. Этими точками были определенные места в стенах, на потолке, в углах, во всех трех комнатах. Но когда я приближался на определенное расстояние – они замолкали, или в сферу видимости – тоже замолкали.
Я вспомнил рассказ одного художника как у него в мастерской КГБ установили подслушивающую аппаратуру, просверливая стены и вставляя туда микрофоны. И когда я услышал опять цифровой счет, я окончательно пришел к выводу, что это – никакие не сущности, а что это – работа КГБ.
Я вылез из ванны, вошел в комнату, распалился гневом и ка…ак понес их! На полном накале возмущения. Что! Как они смеют! Такой машиной наезжать на мирных, причем, честных и чистых граждан?! В стране идет разбой откровенный, процветает пышным цветом воровище и убийства, вся низость человеческая перехлестнула через край! Что? Им делать нечего? К тому же вы залезли в мозги!, что нарушены все правовые нормы! Что это психотропное оружие запрещено всеми конвенциями, всех государств. Что вы убийцы! За вами бесконечный шлейф крови! Вы, убиваете в стране все лучшее! Перед вами человек голый и никак не защищен! Вы, преступники!»
Они, сначала, опешили и замолчали. А, потом, как напустились на меня. Мужской голос, такого забияки, верещал, передразнивая: «преступники! Преступники! Преступники!.. Он назвал нам преступниками!» «Тс..., тс.., тс..! Ох, какой сердитый! Ишь ты, какой ты сердитый!»
Потом, по-видимому, их «главный начальник» включился в разговор по своему каналу, и, как передовицу, начал читать кто такой преступник. Характерно для его речи то, что она абсолютно непонятна. Чисто бесовская делегация, темна и неясна, и не имеет …. Пока он не выдернул из моей головы мысль, что преступник тот, кто преступает закон. И мне это высказал! «Так вы, и преступили закон!» – я ему отвечал. А он мне в ответ: «А алмазы, золото? Это же стратегическое сырье?» (Теперь я понимаю, что это он прочитал в моих мыслях.)
Дело в том, что Борис был доктором геологических наук. Он был одним из трех специалистов по алмазам в Союзе. На его счету несколько открытий кимберлитовых трубок в Якутии и Архангельской области. Как он сам говорил, что весь Север протопал своими ногами, где прожил 25 лет. Но он ушел на пенсию. Развелся с неверною женою, поругался на ученом совете и уехал во Львов.
24 ноября он приехал ко мне в гости и, заодно, по своим делам. Ему нужно было взять космоснимки по Украине, чтобы сделать экологический прогноз, структурный прогноз и алмазный прогноз. По его предположениям, на границе с Польшей, возможны месторождения алмазов. И получить пенсию за несколько месяцев, которую мы и пропили. Он куда-то изредка ездил, с кем-то встречался. Об алмазах у нас с ним не было никаких разговоров, вообще.
Как-то мы сидели, пили водку. Раздался телефонный звонок. Он поговорил и сказал: «Готовится партия алмазов в Якутии в десять тысяч карат». Потом, позвонил в Якутию, переговорил с кем-то и сказал, что эта партия алмазов готовится в Польшу и надо что-то предпринять или изменить. Вот все, что я помню, по пьянке. Возможно, он что-то задумал. Но я его об этом не расспрашивал.
Так вот. Когда мне «главный» напомнил об этом, и сказал, что они (т.е. КГБ) стоят на страже интересов государства, и поэтому следили за Борисом. Знали, что он мой друг, что он мне часто звонил из Львова, и что с этой целью они установили аппаратуру слежения в моей мастерской.
Я сказал, что тогда это меняет дело. «Но Борис умер! Скажите, зачем, вы, устроили этот шабаш? И таким образом обнаружили себя?» Мне ответили, что я должен рассказать все, что знаю об алмазах и, на все лады, долдонили: «думай, думай, умрешь». Я говорю: «Согласен! Но вы мне должны будете сказать, для чего установили и не снимаете аппаратуру в моей мастерской? И что, вы, намерены со мною делать? Вам же не нужны живые свидетели ваших преступных методов?» Они долго не давали ответ, а я настойчиво спрашивал. Наконец, «главный» сказал: «потом поговорим» «Хорошо, – сказал я. – Тогда слушайте: все, что я знаю об алмазах, я вам сказал. А остальное? У вас такая аппаратура – все слышащая, все видящая, читающая мысли на расстоянии. О чем, вы, меня спрашиваете? Это же элементарно – поднимите телефонные звонки, они у вас записаны, и послушайте: кто звонил Борису здесь в Москве и кому он звонил тут же в Якутии. И все! Вся проблема.
После этого «главный», вообще, больше не выходил на связь. Больше я его не слышал, как не взывал.
Тут приехала мать Бориса. Надо было ее встретить и решить вопрос, где делать поминки? У сестры Бориса? С грудным ребенком, и комната крохотная. Не получается. Снять кафе? – дорого! А когда она приехала ко мне в мастерскую с мужем сестры Бориса, то муж предложил: «Давай, Анатолий, у тебя в мастерской проведем поминки?» На этом и порешили. Я должен был убраться в мастерской, поставить столы, накрыть их чем-то и т.д. А на другой день, я должен был ехать в Сергиев Посад, к отцу Александру. Заказать молебен и панихиду. Я хотел взять с собой и мать Бориса. Но я ей об этом не мог сообщить, так как она взяла с собою записную книжку Бориса, в которой был телефон сестры, у которой остановилась мать, и связь у меня с ними прервалась. На другой день я уехал в Сергиев Посад и приехал поздно вечером. Товарищ мой сообщил, что мать меня искала и обеспокоена насчет поминок и ищет другой вариант их проведения.
Ночь эта была тоже бессонная, а наступало 11 декабря, день похорон. Всю ночь они меня стращали. А я их обвинял в коварстве, лжи, подлости (я был уверен, что это сотрудники КГБ), с которыми я имел дело.) В общем, во всем том, арсенале приемов, который имеется на вооружении в КГБ. Что они слово свое не сдержали, со мной не хотят разговаривать, как обещали, а только грозят смертью, даже не объяснив своего приговора. Я едва успел убраться в мастерской и стал им грозить, что я, сейчас, всем Борисовым друзьям, геологам и алмазникам (там были лауреаты Ленинской и Государственной премии, известные люди) скажу, что ко мне не надо ехать, что у меня установлена вот такая аппаратура КГБ. На что «главный» разразился угрожающей речью, из которой я мало что понял (бесовская галиматья). Понял одно, что поминки должны быть проведены у меня в мастерской обязательно. Иначе, меня ждет суровая кара. Тогда я им ответил: «Хорошо, дайте мне телефон сестры Бориса, чтобы сообщить матери и сестре, что у меня все в порядке. Иначе, – они могут найти другое место проведения поминок. «Они» (т.е. КГБ) долго мешкались. Потом сказали номер телефона сестры Бориса. Я позвонил, но было уже поздно. Они уже уехали. Сбор был назначен на 11 декабря в 12 часов дня около морга на Госпитальной ул., а сестра живет почти у Шереметьева. И они, конечно, уже выехали.
Я сам опаздывал, но все-таки ус пел в последнюю минуту, и мы поехали на Хованьковское кладбище. Я ехал с товарищем в его «Жигулях» и раздумывал, как быть? Товарищу я не стал ничего говорить, а написал на клочке бумаги записку. Что у меня в мастерской установлена такая-то аппаратура КГБ, и что они меня приговорили к смерти, как свидетеля, и что я, – обречен. Я рассчитывал, что на поминках я передам эту записку кому-нибудь из друзей Бориса вместе с пачкой сигарет «Столичные», куда я ее и положил. По дороге я смотрел, не сопровождает ли нас какой-нибудь хвост? Мне чудилось, что, да. И эта машина была на кладбище.
После кладбища мы приехали ко мне в мастерскую, здесь и перезнакомились. Помянув водкой Бориса, я решил, что незачем отягощать жизнь этим чистым ребятам, какими-то бумажками. «Будь, что будет!» – и плюнул на все это дело. Решил никому этой записки не давать. Я не помню, чтобы я с кем-то общался (уверен был, вернее, знал, что мозги наши сейчас прочитываются). Потом пошел провожать мать до метро, а что было дальше, не помню.
Когда, на другой день, я проснулся, то сразу же вспомнил о пачке сигарет «Столичные», в которой была записка. Ее нигде не было. Как я не вспомнил, не мог припомнить, чтобы я ее кому-нибудь отдавал.
До поминок, в перепалке с «этими» я говорил им: «Что если они меня убьют, то письмо об их делах пойдет в ООН и государства Европейского содружества, и что «главного» за такую работу не похвалят и по головке не погладят, а сорвут все эполеты и разжалуют и, хорошо, если отправят на пенсию. Потому что разразится международный скандал с Россией из-за применения такого страшного оружия, перед которым человек абсолютно беззащитен и гол. И только одна у него возможность – это уповать на Бога.
Я заметил, что когда я просыпался, то моего пробуждения, уже просто ожидали. И, невольно, я выдавал им те мысли, которые они ждали. Так вот, когда я проснулся, то первая моя мысль была, – «где письмо? Куда оно делось?» Они тут же прочитали и приступили ко мне, и загалдели: «пакет, пакет, пакет!? Письмо, письмо, письмо!?» И начался новый виток мытарств. Двое суток они меня «кололи». Это единственный у меня был козырь, которым я их удерживал от акции. Они грозились, что изобьют меня до смерти, что меня завтра убьют, что я умру страшной смертью и т.д. и т.п. Я им говорил, что они олицетворяют собою всю низость человеческой натуры, что на пьедестал общества вновь возведена в доблесть и достоинство вся чернота примитивного человека, элементарная рефлекторная психология скота.
В общем, до 21 декабря, т.е. с 11 по 21 декабря, я один с ними воевал, как мог, что было переговорено, всего не вспомнить. Минуты отдыха были, когда кто-нибудь приходил. У меня было впечатление, что они организовали свой штаб у меня в мастерской. Что это бесы? Такой мысли у меня тогда не возникало. Я был уверен полностью, что это работают сотрудники КГБ. Они вели какие-то разговоры, не относящиеся ко мне. Мне думалось, что «машина» установлена в квартире, расположенной над моей мастерской, на первом этаже, а мастерская моя находится в подвале.
Регулярным отсчитыванием цифрового ряда, как мне казалось, вызывались агенты и получали распоряжения. На меня же, давили на мою честность и порядочность. Я им не верил. Но, в конце концов, слукавил и говорил им, что скажу им, где находится письмо (очень невероятно трудно говорить о письме и не подумать, где оно на самом деле? Не допускать мысль. Я старался не выдать себя, читая молитву. Но она, мысль, невольно, нет-нет – да пробивалась. Как будто из меня ее вытягивали).
Эта борьба с самим собою и с «ними» измотала меня до полного изнеможения. Бежать я никуда не мог. Считал это дело бесполезным. И, потом, я должен был с «ними» довести дело до конца. Я им сказал: «Хорошо, я вам скажу, где находится письмо! Но только с тем условием, что они мне скажут, что будет со мною и с моей мастерской, начиненной аппаратурой (меня из нее уже один раз выгоняли: иди, куда глаза глядят!). Я хочу знать, потому что я им отдаю последнюю свою защиту. А на самом деле, когда я ходил в магазин за хлебом и сигаретами, я думал слукавить и сказать, что письмо дома, у жены, на Солянке. Придти на Солянку и, запершись в чулан, написать снова ту самую записку и отнести им.
Я был сломлен настолько, что готов был с ними и на сотрудничество, но только честное и с чистыми помыслами. Думая, что все равно они меня не выпустят, опасаясь, что я, когда-нибудь и где-нибудь, да расскажу эту историю. Понимая, что я их абсолютный невольник, и, измотавшись окончательно, я им предложил это условие. «Они» его приняли и велели, чтобы я прямо сейчас шел ночью на Солянку. Я им ответил, что жена меня не пустит и я пойду утром. Когда? Я сказал в 10-30 утра. Они от меня отступились и утихомирились. Утром я пошел на Солянку, но комната жены была заперта, а ключа у меня не было. И я вернулся в мастерскую, стараясь мысленно не выдать свой замысел. И сказал, что пойду в половине второго.
Внутренняя борьба достигла предела. И когда настал час идти, я встал, вышел к «ним» в другую комнату и во всем честно признался. Что нет никакого письма, а есть записка, которая исчезла вместе с пачкой сигарет на поминках. А куда? Я не знаю и не помню. И предложил им просмотреть свои видеофильмы (я был уверен, что поминки снимались и эти записи существуют), и посмотреть, куда из моих рук девалась пачка «Столичных» сигарет. Наступило молчание. Все это время они мне долбили: «думай, думай, умрешь…» Я лежал обессиленный и ждал от них ответа. Была меланхолическая пауза. Женский голос мне опять шептал, что все будет нормально. К вечеру, и мужской голос это подтвердил. Но на мои вопросы, поставленные вначале, – никто не собирался отвечать. В мастерской общий фон был доброжелательный и положительный. Я впал в истерическую легкость. Воздавая похвалы мудрому «главному», вперемешку с матом в адрес всей команды. В таком состоянии я пошел погулять на ночь по «Чистым прудам».
Когда же я возвратился, то обстановка резко изменилась. Меня встретили возгласами «подлец», «сиксот», «ты умрешь». Я начал отмахиваться, что я никогда и ни в чем не был подлецом и сиксотом. «Давайте аргументы? Где аргументы? Вы снова солгали! Вы обманули меня!» И здесь началась последняя перепалка. «Они» кричали: «Ты сегодня же умрешь в 12 часов ночи!» «Ты обязательно умрешь!» На это я им отвечал: «На все Воля Божья». «Вы все лучшее убиваете в обществе, а погань оставляете, поощряете. Таких же убийц. Вы создаете общество кадавров и зомби. Это противоестественно! Такое общество не может существовать! Дайте мне «ваше» обвинение? В чем вы меня обвиняете?» Тот, к кому был обращен мой вопрос, говорил со мною усиливаясь через тикание будильника. Он склонял меня – как хотел. Называл меня козлом вонючим, дураком, туркменом. Я спросил: «почему туркмен?» Он ответил: «Ну таджик, таджик, таджик (дело в том, что я родился в эвакуации в Средней Азии, в Душанбе. Им и это известно!) Но он снова перешел на туркмена и, до последнего, называл меня туркменом. Я ему сказал: «У вас нет обвинения. Вы убиваете без обвинения. И он тут выпалил: «А Афган?» Я опешил: «Какой Афган?» Я не мог понять, про какой он «Афган» толкует. Я никогда в нем не был. А он мне: «Ты сам рассказывал, сам рассказывал…» И тут я вспомнил и расхохотался. В 1961 году я был полтора года на Памире, и был в 18-и км от афганской границы. Но ни о каком переходе через границу мы и не помышляли тогда. Хотя, мы с покойным моим другом Виктором Мотко, которого убили кагэбэшники в 1975, сбросив его с поезда между вагонами перед Чопом, один, если не из первых в Союзе, кто требовал визы на выезд за границу в КГБ в четырех городах: Севастополе, Днепропетровске, Саратове и Душанбе с 1961 – 1964 гг. Он тут же бросил эту тему и стал требовать, чтобы я подошел к нему (будильнику) и встал перед ним лицом. Время подходило к 12 часам ночи. Я ему отвечал, что не верю ему абсолютно, и на призывы его не реагирую. Он долдонил, долдонил, а потом перешел на другое: «раздевайся и ложись спать!» Я подумал, что они могут испускать какую-нибудь энергию от будильника или еще какую-нибудь пакость. Будильник стоял как раз напротив дивана, на котором я спал. У меня возникла абсолютная уверенность, что сегодня умру. Я взял молитвенник и начал читать громко, на отход души (по незнанию) и зачинательные молитвы, и окончательные (которые знал наизусть). Все голоса исчезли, изредка выдавали свое присутствие какими-нибудь репликами.
Этот громко тикающий будильник, через который на меня вещал, как мне казалось, самый главный, наводил на меня ужас. Я сделал попытку выйти из мастерской. Но он мне кричал: «ты закрой, закрой, закрой…» Специфика этого разговора через будильник – это постоянный повтор. Я поднялся по лестнице из подвала, но увидев машину перед подъездом и сидящих в ней спокойно двух человек, спустился обратно. У меня не было никаких сомнений в том, что эти люди ждут от меня. Я запер двери изнутри и припер их досками. Угрозы продолжались. «Ты умрешь сегодня в 12 часов ночи». Я стал кричать в окно своему соседу-кузнецу и другим соседям, но никто не откликался.
В полной уверенности, что я сегодня умру, я стал писать записки и бросать их на улицу. Редкие прохожие – шарахались (было воскресенье). Но одна женщина все-таки взяла записку. Я ей сказал, чтобы она ее передала куда следует, потому что мне угрожает смерть. «Главный» как-то встревожился и стал говорить: «оставь, оставь, оставь. Ложись спать!» Я перестал читать молебен на отход души. Мной, вдруг, овладела какая-то решимость. Я знал, где есть слабая решетка на окне. В это время «главный», вообще, замолчал. В мастерской наступила непривычная тишина. Мне казалось, что сейчас приедет команда, чтобы разобраться со мной. Тут я взял железный прут и выбил стекло из окна. Два женских голоса вскрикнули: «Тебя убьют!» Я им ответил: «Какая разница, и так убьют, – и так убьют. И что начинается гражданская война. Я взял топор, пальто, раздвинул решетку и вылез на улицу. На улице было тихо и безлюдно. Я побежал к Швейцарскому посольству. Но оно оказалось в 12 часов ночи закрытым, и на мой стук никто не отозвался. Я решил переночевать в каком-нибудь подъезде. Мне повезло в первом же подъезде подвал был открыт, и я там просидел всю ночь. Сидел и удивлялся тому, что КГБ прослушивает и этот дом через электропроводку и водяное отопление.
Утром, к 10 часам, я пошел в посольство с топором за поясом. Я почему-то думал, что это Шведское посольство. В посольстве я сказал, что хочу просить политического убежища. Но мне отказали, сказав, что Швейцария нейтральная страна. Я вышел, плюнул на все эти свои затеи и пошел к нашей общей знакомой молитвеннице Маре. Там меня КГБ не найдет, а там – видно будет! О том, что я ее могу не найти, я и не думал. Ведь я у нее был всего лишь один раз! Ночью, пьяные, ничего не помнящие были мы у нее с Виктором Грачевым. Но ноги меня уверенно несли к ней и, на мой звонок, она мне открывает (потом я осмыслил это чудо). Я ей сказал, что меня преследует КГБ и что в мастерской я находиться не могу, и можно ли мне у нее пока побыть. На другой день она меня повела в церковь «Всех Святых на Кулишках» к отцу Мартирию на отчитку. Отец Мартирий сказал, что следующая отчитка будет только 1-ого января и мы, с Марой, стали ходить каждый день утром и вечером в церковь великомученика «Федора Стратилата» на Телеграфном переулке. Каждый поход мой сопровождался угрозами смертью. Но постепенно эти угрозы ослабели. Я умудрился с 21 декабря по 28 декабря пять раз подряд причаститься, пока батюшка не сказал мне, что на это надо получить благословление. Если вначале я с большим трудом выстаивал всю службу, то потом я без церкви просто не мог обходиться. В это время я выучил наизусть оградительные молитвы, о болящих и некоторые утренние. Затем у меня возникло желание ехать в «Сергиев Посад». Голоса меня не оставляли; через электропроводку и работающий холодильник продолжали угрозы. А в это время, моя мастерская, с выбитым окном, спокойно стояла. И никто в нее в эти 5 дней не влез. Потом я пришел с друзьями и Марой в мастерскую и заколотил окно, взял документы и необходимые вещи. В мастерской голосов не было.
28 декабря я поехал в «Сергиев Посад» к своим друзьям Славе Саблину и отцу Александру, с которыми учился в институте, с намерением попросить совета, да взять благословление на послушание на год в какой-нибудь восстанавливающийся храм за «хлеб и соль», писать иконы, росписи и, вообще, выполнять любые работы, лишь был бы рядом духовный наставник, посещая все службы в церкви и соблюдая все предписания и посты. Отцу Александру сказал свою историю, с уверенностью, что меня преследует КГБ. Он же это объяснил, как нападение «нечистой силы», что бесы пытаются разрушить мою душу. Я сомневался. Отца Наума и Отца Германа в Лавре не было и я поехал в Хомяково в деревню в сорока минутах езды от Сергиева Посада. Там работал дней десять на восстановлении храма. Но, не службы, ни духовного наставника там не было. «Голос» твердил, чтобы я возвращался в Москву работать.
Когда я поехал в Москву, я снова встретился с отцом Александром. Он, как-то просто и ясно сказал, что я терплю искушение. И мне, вдруг, стало на душе покойно и мирно. Я понял со всей очевидностью, что это никакие не кагэбэшники, а нечистые духи. Я повеселел и успокоился. У Славы Саблина было решено, что я поеду к отцу Михаилу в Старую Ладогу на послушание. Когда я приехал из «Сергиева Посада», то присутствие бесов в мастерской было. Налицо. Пока я писал эту исповедь, «будильник» меня обзывал «подлецом» и «Сиксотом».
Эта война вразумления закончилась на пасху 1994 г.
14/I-94 г.